Трясина - Страница 31

Беседуя, они дошли до церкви, Элин рядом с Эрлендом, Сигурд Оли у них за спиной. Двери были открыты, они спрятались в вестибюле от дождя.

— Я совершенно убежден, что Хольберг и в самом деле отец Ауд, — сказал Эрленд. — У меня нет ни малейших оснований сомневаться в том, что вы и ваша сестра говорили правду. Но нам нужно знать наверняка — с точки зрения расследования и суда это дело первостепенной важности. Если речь в самом деле идет о наследственной болезни, которую Ауд получила от своего отца Хольберга, то есть вероятность, что и другие люди тоже ее унаследовали. И в таком случае может выясниться, что тут имеется связь и с его убийством.

Никто не заметил, как от кладбища медленно отъехала машина с выключенными огнями, почти невидимая в осенней мгле. Добравшись до Сандгерди, водитель включил фары и вскоре догнал фургон с гробом — почти, держался в двух-трех машинах от него. Так они и доехали до морга в Рейкьявике, что на Баронской улице.

Преследователь остановился за пару домов от морга и наблюдал, как гроб занесли внутрь здания, как за ним захлопнулись двери, как фургон уехал, как из морга вышла женщина, сопровождавшая гроб, и села в такси.

Когда все стало тихо, он тоже уехал.

19

Эрленд не стал предупреждать учителя о визите, поехал сразу из Сандгерди. Надо рассказать, что случилось, плевать, что уже шесть вечера и за окном черно, как ночью, Марион Брим страсть как любит новости — а еще извиняться, что в квартире беспорядок. Квартира хотя и небольшая — только и есть что гостиная, спальня, ванная и кухня, но зато служит образцовым примером, до какого состояния можно довести свое жилье, если о нем не заботиться. Повсюду раскиданы газеты, журналы, книги, ковер не пылесосили столетиями, в раковине горы немытой посуды. Трудно игнорировать некоторое сходство с квартирой Эрленда. Весь свет — от тусклой лампочки на журнальном столике.

По части порядка Марион прибегает к незамысловатым решениям. Эрленду было предложено просто скинуть газеты с кресла на пол.

— Марион, и как же тебе не стыдно, — с места в карьер начал Эрленд. — Почему это я не от тебя узнаю, кто вел дело Кольбрун в Рейкьявике?

— Ну, тут мне нечем гордиться.

Вынимает из коробки сигару, руки маленькие, изящные, лицо страдальческое, очень большая голова, словно чужая — не подходит остальному телу, почти что хрупкому. Предлагает вторую Эрленду.

Эрленд от сигары отказался. Он пришел сюда по делу — уж он-то знал, что Марион до сих пор следит за интересными делами, выпытывает подробности у коллег, которые еще работают в полиции, иногда даже помогает в расследованиях.

— Ты хочешь побольше узнать про Хольберга.

— И про его дружков, — сказал Эрленд и, скинув газеты на пол, сел в кресло. — И про Рунара из Кевлавика.

— Да-да, как же, Рунар из Кевлавика. Он меня некогда собирался убить.

— Ну, он проспал свою удачу, нынче он старая развалина, — сказал Эрленд.

— Так ты с ним говорил, значит. У него рак, ты знаешь об этом? Думаю, ему осталось несколько месяцев, да что там, недель.

— Не знал. — Эрленд нарисовал мысленно портрет Рунара: стоит, опираясь на грабли, в саду, кожа да кости, скулы торчат, с носа капает вода.

— У него были чрезвычайно влиятельные друзья в министерстве, поэтому-то его так долго не могли выгнать. Взять хотя бы мой отчет — по-хорошему, он тянул на увольнение, а Рунар отделался лишь взысканием.

— А Кольбрун ты помнишь?

— Более жалкого живого существа мне никогда не попадалось. Узнать ее поближе мне не довелось, но могу поклясться — она в жизни никому не солгала, просто не знала, как это вообще можно. Подала жалобу на Хольберга и подробно рассказала, как с ней обошелся Рунар, это ты и без меня знаешь. В этом деле вышло так — ее слово против слова Рунара, впрочем, меня ее утверждения убедили. Разумеется, он не должен был давать ей от ворот поворот, было ясно, что Хольберг ее изнасиловал, даже без трусиков. И тут меня осенило — надо устроить им очную ставку, Хольбергу и Кольбрун. Чтобы как-то сдвинуть дело с мертвой точки.

— Очную ставку?

— Это была чудовищная ошибка. Мне думалось, получится что-то сделать. Бедная девочка.

— О чем ты?

— Мы в участке все так подстроили, будто это не очная ставка, а так, случайная встреча. Мне не пришло в голову… Кстати, вообще-то не стоит мне тебе это рассказывать. Ну, короче, вообрази — расследование в тупике, она говорит одно, Хольберг — другое. Мой помощник вызывает их обоих к нам в участок, дальше я их свожу в одном кабинете.

— И что вышло?

— С ней случилась истерика, пришлось вызвать врача. Ничего подобного с моими свидетелями никогда не случалось, ни прежде, ни потом.

— А что Хольберг?

— Стоял себе, ухмылялся.

Эрленд задумался.

— Как думаешь, ее дочь — от него?

— Черт его знает. Кольбрун всегда именно так и говорила.

— А ей не случалось упоминать другую женщину, еще одну жертву Хольберга?

— Как, за ним были еще изнасилования?

Эрленд пересказал учителю слова Эллиди, изложил, что сумел раскопать с коллегами.

Сигарный дым, за ним — Марион Брим, сидит и курит, внимательно слушает, изучает сквозь дым Эрленда. Все те же ясные глаза, пронзительный взгляд. Эти глаза до сих пор видят все насквозь — даже его, Эрленда. Кто перед ними сейчас? Усталый пожилой человек, брови словно торчат, пышные рыжие волосы спутаны, лицо в морщинах, неделю как небрит, мертвенно-бледные губы, выглядит так, будто всю жизнь смотрит только на самые мерзкие человеческие отбросы. Вот что видит Марион Брим. Жалеет его, точно, словно смотрит не на Эрленда, а в зеркало, изучает собственное отражение.